Геннадий Гатилов принадлежит к славному курсу МГИМО, выпускниками которого в 1972 году стали нынешние министр иностранных дел России Сергей Лавров, ректор университета Анатолий Торкунов и другие видные международники. В это сложно поверить, но в этом году у них юбилей — 70 лет! Пройдя все ступеньки карьерной лестницы МИДа вплоть до поста замглавы министерства, Геннадий Михайлович подошел к юбилейному рубежу в должности Постоянного представителя России при Отделении ООН и других международных организациях в Женеве.

Мало кто знает, что он всю жизнь был арабистом. В 1967 году, когда Г. Гатилов поступал на факультет МО, только закончился арабоизраильский конфликт, или Шестидневная война, как его еще называют. Ближний Восток вообще бурлил в те годы, считался «событийным» регионом, поэтому арабский язык был в моде. «Арабский мир состоял из двадцати с лишним стран, — говорит Г. Гатилов, — выбор для работы с этим языком был весьма широким. И при распределении, после сдачи вступительных экзаменов, я выразил желание его изучать. К тому же моя старшая сестра уже училась на четвертом курсе в арабской группе. Она много рассказывала об учебе, преподавателях. И мне повезло: я получил арабский язык!»

MJ: А почему вы решили пойти в МГИМО?

Это был логичный выбор. Мой отец работал дипломатом — в Китае, где в 1950 году я родился и прожил несколько лет, в Болгарии, где я учился до четвертого класса. В Финляндию меня уже не взяли: я был старшеклассником и готовился поступать в МГИМО.

MJ: Страшновато было? Нервозность ощущал. Конкурс был очень большой, принимали ведь гораздо меньше абитуриентов, чем сейчас, на курсе было всего чуть более ста человек. Я не был медалистом, поэтому сдавал все экзамены. На диктанте, который был первым, отсеялось много народу. И хотя по итогам вступительных я получил довольно высокие оценки, неопределенность заставляла нервничать, будет ли мой балл проходным. Но повезло — поступил!

MJ: Помните, с кем вместе сдавали экзамены?

Сергея Лаврова и Анатолия Торкунова не помню. Познакомился с Андраником Миграняном, это был очень живой, общительный молодой человек.

Коллектив начал складываться на предучебной практике: работа на строительстве Останкинской башни, копание траншеи для закладки коммуникаций. Вскоре стали видны лидеры — Торкунов, Лавров, Кадакин, Кобаладзе. Вокруг них складывалось ядро активистов, которое сохранилось на протяжении всех лет учебы и студенческой жизни. Наиболее заметным ее проявлением были, конечно, капустники. Их сценарии строились, как правило, на сюжете из «Трех мушкетеров». Основным автором обычно выступал Жора Зеленин.

MJ: Кем из персонажей вы были?

А я в капустниках не участвовал. Главными актерами неизменно были Лавров, Торкунов, еще кое-кто из студентов. Но я занимался не менее важным делом — музыкальным оформлением наших вечеров, проще говоря, приносил и ставил пластинки с поп- и рок-музыкой, а ее в то время было немного. Записи эти надо было доставать. У меня были знакомые ребята (не из института), которые занимались интенсивным обменом альбомами. Были моменты, когда пластинку давали на час. Ты ехал к кому-то домой, захватив с собой другую для обмена, бегом возвращался к себе, переписывал новый диск на свой магнитофон и отвозил его назад. Зато сколько было радости: альбом на Западе вышел неделю назад, а у нас он уже есть!

MJ: Каких исполнителей удавалось достать?

Конечно, Beatles, Deep Purple, Led Zeppelin, Rolling Stones, Monkeys. Наибольшей удачей назвал бы Abbey Road, один из последних битловских альбомов.

МГИМО был в определенном смысле либеральным вузом, где существовали киноклуб, показывавший фильмы, еще не вышедшие на большой экран, и весьма популярный джазовый клуб

MJ: МГИМО был идеологическим вузом, а западная рок-музыка оказывала на молодежь, как тогда говорили, тлетворное влияние.

МГИМО, наоборот, в этом смысле был либеральным вузом. У нас, например, существовал кино-клуб, где показывались еще не вышедшие на большой экран фильмы, в том числе зарубежные. Был и весьма популярный джазовый клуб — по тем временам довольно смелое дело. Его главным создателем был студент Владимир Зимянин, человек высокообразованный, прекрасно разбиравшийся в литературе, кино, музыке, большой любитель джаза. Возможно, руководство МГИМО закрывало на это глаза по одной простой причине: Владимир был сыном секретаря ЦК КПСС Михаила Зимянина, который как раз и курировал идеологические вопросы.

Мне тоже удалось внести свой вклад в уникальную культурную атмосферу МГИМО. В 1970 году благодаря имевшимся связям в Госкино я, как говорится, под честное слово получил оттуда и привез на один из наших вечеров битловский художественный фильм Help!. Это была оригинальная лента — ее привезли к нам в двух контейнерах по шесть бобин в каждом. Показ фильма произвел фурор. Но у нас была и живая музыка — группы «Миражи», «Команчи», выступления которых неизменно шли на ура.

MJ: Сами не играли в группе?

Нет, только для себя на гитаре снимал какие-то песни с магнитофона... Зато моя одногруппница Лариса Кусакина (ныне Зеленцова), которая хорошо пела, попала в очень популярную тогда передачу «Алло, мы ищем таланты!», аналог современного «Голоса», и мы всей группой ездили на телевидение ее поддержать. Передача шла в прямом эфире, но она выступила прекрасно, спев песню на арабском языке. Ее так и объявили: «Студентка МГИМО, которая изучает арабский язык».

MJ: Кстати, как вам давался арабский?

Нормально, каких-то непреодолимых сложностей не было. Учителя были хорошие. Прежде всего хотел бы вспомнить нашего выдающегося арабиста— Харлампия Карповича Баранова, составителя первого и, пожалуй, единственного в своем роде арабско-русского словаря. Он в то время был уже очень пожилой человек, который приходил к нам раз-два в неделю. С белой бородкой, с традиционной академической шапочкой на голове, с палочкой в руке — такой классический профессор из старых времен. Он очень интересно рассказывал об истории арабских стран, при этом почему-то исходил из того, что мы, 17-летние, уже знаем арабский, старался общаться с нами на равных, говорил поговорками, цитатами из Корана, которые мы едва понимали.

Он очень хотел передать нам свои знания. Мы же, к сожалению, в то время даже не осознавали, какой шанс нам был предоставлен. Надо было взять у него как можно больше, ведь он учился еще в царское время — в Лазаревском институте... Не могу не упомянуть и других преподавателей — крупного калибра арабистов Красновского Владимира Николаевича и Сегаля Владимира Соломоновича. Историю арабских стран нам преподавала Надежда Васильевна Степанова, запомнились интересные лекции германиста Розанова, профессоров истории и права международных отношений Кожевникова и Злобина, занятия по философии Ашмарина. Очень сильной была кафедра английского языка — хотел бы прежде всего отметить Елену Зелтынь. Это сейчас можно в интернете все найти, а в то время уникальным источником знаний были наши преподаватели, которые знали свой предмет досконально.

MJ: Вы поступали в МГИМО с прицелом на МИД?

В общем да. В то время каких-то других престижных распределений у выпускников факультета МО не было, не существовало коммерческих банков и компаний, как сейчас. Так что поле для маневра у выпускников было довольно узким.

MJ: Я спросил об этом потому, что Владимир Федоровский, который учился в вашей группе, говорил мне, что он никогда не хотел быть дипломатом, мечтал стать писателем.

Нет, для меня МИД был местом, куда я стремился. Конечно, он не мог всех принять, поэтому кто-то шел в ТАСС, агентство печати «Новости», Комитет молодежных организаций и другие структуры.

На пятом курсе у нас была преддипломная практика, и меня направили от МИДа на четыре месяца в наше посольство в Кувейте, где я писал диплом по советско-кувейтским отношениям. Там кураторство надо мной взял А. Салтанов, который был уже маститым атташе. Впоследствии он тоже стал заместителем министра по Ближнему Востоку. У нас на все годы сохранились весьма теплые личные и деловые отношения. Первое знакомство с реальной дипломатической работой оказалось весьма полезным.

А в декабре 1972 года, уже сотрудником МИДа, я поехал работать в наше посольство в Египет. Сразу попал в консульский отдел, где обычно идет обкатка молодых. Вот тут-то и вылезли все пробелы, ведь приходят просители, которым нужно оформлять документы, поэтому пришлось налечь на язык.

Пять лет я проработал в Каире, причем вначале попал в самое драматическое время, в период арабо-израильской войны в октябре 1973 года, когда посольство работало в очень напряженном режиме. Чего только у нас не было — и эвакуация, и комендантский час… Начал с должности референта, потом стал переводчиком, наконец первая дипломатическая должность — атташе, попал во внутриполитическую группу, которую возглавлял Олег Витальевич Ковтунович, он многому меня научил в плане подготовки бумаг, справок, записей бесед.

Двусторонняя дипломатия, безусловно, важна, но я хотел попробовать расширить свои горизонты, меня привлекали переговорные площадки, прежде всего ООН

MJ: Может, была справка, которую отметили в Центре?

Помню удачную справку о профсоюзном и молодежном движении в Египте. Отдельные места в этих бумагах были отмечены в Центре. Оттуда написали: «Хороший, добротный материал».

А после того как я уехал, началось ухудшение советско-египетских отношений, причем значительное. Но мне удалось получить хороший опыт двусторонней дипломатии, давший многое сточки зрения понимания работы посольства в самые напряженные моменты, а загранучреждение в Каире считалось одним из самых крупных. Тогда старшие коллеги говорили: если был в командировке в посольстве в Египте, сможешь потом работать в любой арабской стране. Здесь было средоточие хороших арабистов, уже прошедших несколько командировок — в Сирию, Ирак, Йемен. Помню, как учился азам и нюансам у таких профессионалов, как Турдиев, Аксененок, Султанов. Хотел бы отметить и замечательных послов — начинал я при Владимире Михайловиче Виноградове, заканчивал при Владимире Порфирьевиче Полякове.

MJ: Вся дальнейшая карьера у вас сложилась в сфере многосторонней дипломатии.

Да, но перед этим была командировка в Иорданию. Это интересная страна, в равной степени для меня был интересен и важен опыт работы с послом Рафиком Нишановичем Нишановым. Кстати, он был послом и у Сергея Лаврова в Шри-Ланке. «У меня работал атташе Лавров, ставший министром,— говорил он потом с гордостью. — А еще работал у меня Гатилов, который стал заместителем министра. Вот такие были в то время молодые дипломаты!»

MJ: Но вы уже были опытным дипломатом, не атташе?

Да, вторым секретарем. Наряду с политическими вопросами я занимался протоколом, а также переводами, ведь Нишанов арабского языка не знал. Ходил с ним на визиты к разным чиновникам и к королю Хусейну. Король был непростой человек, имел обыкновение приглашать одновременно советского и американского послов— для политического баланса. Американцы ожидали в другой комнате, и мы об этом знали. Нишанов ревностно отслеживал очередность и, если Хусейн принимал первым американца, считал, сколько минут мы ждали своего часа. Когда мы оказывались первыми, он с большим удовольствием замечал: «Видишь, сегодня мы первые зашли! Король с нами хорошо говорил, смеялся, шутил, был доволен!»

У него была особенная манера вести беседу с партнерами — дипломатичная и по-восточному мягкая, что не мешало, однако, твердо и принципиально доводить до сведения собеседников советскую позицию. Щепетильные вопросы он умел обсуждать деликатно.

MJ: После этой командировки вы решили поменять сферу деятельности?

Так получилось, что между этими двумя командировками я уже проработал три года в Отделе международных организаций МИДа, где почувствовал вкус к многосторонней дипломатии, и когда в 1984 году мне предложили туда вернуться, я с удовольствием согласился. Двусторонняя дипломатия, безусловно, важна и имеет свою специфику, есть даже дипломаты, которые признают только двустороннее направление. Но я хотел попробовать расширить свои горизонты, меня привлекали переговорные площадки, прежде всего ООН, разоруженческая и политическая проблематика, особенно региональные кризисы.

MJ: В чем ваша сильная сторона как «многосторонщика»?

Арабская проблематика. Я продолжал ею заниматься, это была моя сфера деятельности. С самого начала органично влился в эту тематику: как только пришел в отдел, началась агрессия Израиля в Ливане, СБ ООН усиленно обсуждал этот кризис, принимались соответствующие резолюции. Мои знания были востребованы, во мне всегда видели специалиста, который разбирается в ближневосточных делах.

Мне пришлось накладывать вето на резолюцию по Кипру. Киприоты очень благодарили меня за этот шаг и каждый раз говорят мне об этом

MJ: В 1985 году в стране началась перестройка. Как она повлияла на многостороннюю дипломатию?

Естественно, у всех поначалу была эйфория. Гласность и открытость, думали мы, позволят нам работать по-новому, креативно. И хотя, конечно, не до конца понимали, куда такая политика может привести, на каком-то этапе нам это действительно удавалось. Руководство заговорило о «новом мышлении», стало требовать от нас генерировать новые идеи… Не могу сказать, что такой подход дал весомые результаты, но вот некоторым сотрудникам это серьезно помогло. Взять хотя бы А. Козырева, с которым мы сидели в одной комнате политотдела. Для него эта ситуация стала очевидным трамплином. Потом, как вы знаете, он стал министром… Кстати, кроме него в этом же отделе работали Андрей Колосовский, Василий Сидоров, Алексей Бородавкин — все будущие постпреды здесь, в Женеве.

MJ: То есть все постпреды в Женеве периода новой России, включая вас, в 80-х в одной комнате собрались?

Получается, что так. Они стали не только постпредами, но и заместителями министра иностранных дел России. Все вышеперечисленные плюс ваш покорный слуга и Юрий Федотов (тоже сидел с нами в комнате), недавно ушедший в отставку с поста замгенсека отделения ООН в Вене. Все стали со временем заместителями министра. Пять человек. MJ: А Сергей Лавров? Он сначала работал в Отделе международных экономических отношений, также занимавшемся проблематикой ООН, но потом в результате реструктуризации он был ликвидирован, и вся его тематика перешла к нам, в Управление международных организаций (позже — департамент). А Лаврова назначили начальником УМО, где я был уже завполитотделом…

С Сергеем Лавровым мне всегда было легко работать, по большинству вопросов мы понимали друг друга, что называется, с полуслова

MJ: А до этого вы с ним не встречались? С окончания МГИМО в 1972 году?

Пересекались периодически только в коридорах МИДа: «Привет!» — «Привет! Как дела?» Хотя нет — еще пересекались по комсомольским делам, он ведь был секретарем комитета комсомола МИДа начиная с 1985 года. Мы виделись на комсомольских выездах, где проводились разные семинары, сопровождавшиеся не только заседаниями «по существу», но и футбольными матчами, которые организовывал Лавров, а также шашлыками и дружеским общением. Когда его назначили начальником УМО, он приступил к делу очень энергично, с хорошим драйвом, пытаясь придать ускорение и показать значимость нашего департамента, что ему удалось. С ним всегда было легко работать, поскольку по большинству вопросов мы понимали друг друга, что говорится, с полуслова.

MJ: Получается, что из УМО-ДМО вышло самое большое число руководящих сотрудников современного МИД России. Почему, как вы считаете?

Специфика международных площадок многосторонней дипломатии позволяет развить широкий взгляд на многие проблемы, и это впоследствии помогает реализовать себя на самом высоком уровне.

MJ: Что было интересного в вашей работе в годы перестройки?

Мне довольно часто приходилось быть на острие, поскольку в ООН, прежде всего в ее Совете Безопасности, обсуждались конфликтные ситуации. А их было немало. Я помогал составлять соответствующие проекты резолюций, вырабатывать нашу линию по этим вопросам, в частности, когда возникали серьезные моменты обострения: палестинская интифада, война с Ливаном, ирако-иранская война, кипрский вопрос. Менялась политическая ситуация — менялась и наша позиция. С одними странами, например с Израилем, отношения улучшались, с некоторыми арабскими странами ухудшались. У меня были интересные командировки — прежде всего в Нью-Йорк на Генассамблею ООН, куда я впервые попал в 1979 году.

MJ: Какое впечатление тогда произвел на вас Нью-Йорк?

Большое. Как на человека, который до этого видел только арабские страны. Произвела впечатление и сама работа на Генассамблее, когда весь мир в одной лодке. Тем и привлекательна, с моей точки зрения, многосторонняя дипломатия, что в одном месте можно общаться с совершенно разными людьми и за короткий период времени не только узнавать многое об их позициях и подходах, но и договариваться о том, как мы могли бы совместно действовать. Работа очень живая и требующая крайней оперативности.

Я был в составе делегации, участвовал в заседаниях различных органов. Помню, на одном из них, по палестинскому вопросу, я сидел позади постпреда Олега Александровича Трояновского — как мне сказали, «на всякий случай». Ну я сидел сидел, а потом Трояновский повернулся и сказал: «Я сейчас выскочу, а ты сядь на мое место. Когда нужно будет, я приду и зачитаю нашу позицию». И вот идет время, выступило несколько человек, подходит наша очередь, а Трояновского нет. Что делать? Я, третий секретарь, с ужасом понимаю, что мне придется вместо посла зачитывать важный документ. Но Трояновский, к моему огромному облегчению, в последний момент подошел.

Специфика многосторонней дипломатии позволяет развить широкий взгляд на многие проблемы, что впоследствии помогает реализовать себя на самом высоком уровне

MJ: В 1992 году вы приехали в Нью-Йорк уже на работу в постпредство. Но время было — не позавидуешь: великая страна — СССР — только что развалилась. Как чувствовали себя?

Мы все переживали, не понимали, как это событие отразится на нашей дипломатии. Но мне повезло: послом у нас был Юлий Михайлович Воронцов, опытнейший дипломат высочайшего уровня. При нем очень хорошо работалось — спокойно, он знал, что делать и как, а мы по мере возможности ему помогали. Именно тогда я научился писать для Центра проекты телеграмм по разным событиям. Весь опыт, наработанный до того, был хорошим и правильным, но я бы назвал его как бы подготовительным этапом в становлении меня как дипломата, а нью-йоркский этап стал…

MJ: …высшим пилотажем?

Нью-Йорк — высший пилотаж для любого, эта работа настолько помогает дипломату развить способности и таланты, что грех этим не воспользоваться.

MJ: А что самое главное в искусстве написания телеграмм?

Самое главное — и нас учил этому зампостпреда В. Лозинский— не излагать событие хронологически, а давать суть происходящего, анализировать позиции сторон и то, что из этого следует, вот тогда бумага будет нужна Центру, и делать ее надо емкой— с выводами и предложениями. Воронцов умел филигранно и мудро подправлять текст — двумя-тремя словами, никогда его кардинально не переделывая, как некоторые любят. Он все оставлял, но добавлял несколько штрихов — так, что бумага начинала играть.

MJ: А в 1994 году ему на смену приехал Лавров.

Когда он появился в Нью-Йорке, наше плотное сотрудничество возобновилось. Работалось легко, мы знали деловые качества друг друга, я знал и понимал его стиль работы. Он к тому времени набрал дипломатический вес, а зная ооновскую кухню, сразу вошел в курс дела.

Его главный принцип в работе — как тогда, так идо сих пор — звучит следующим образом: «Каждый должен знать свой маневр». А он осуществлял общее руководство и задавал стратегическое направление, определял приоритеты. В силу служебных обязанностей я стал при нем заниматься не только арабскими делами, но и другими вопросами, в том числе политическими — реформой ООН, разоруженческой тематикой, бюджетными вопросами.

MJ: Можно сказать, что он в вашем лице обрел соратника?

Скорее я обрел соратника в его лице! Я был очень доволен тем, что он мой руководитель, поскольку хорошо его знал. А он, надеюсь, получил надежную поддержку — не только в моем лице, потому что там был целый ряд дипломатов, которые тоже раньше с ним работали. Такая сплоченная команда была очень важна, потому что возникало много острых моментов, связанных с региональными кризисами. И тут я увидел его в деле, а он, надо сказать, в такие моменты очень быстро реагирует и всегда принимает правильные решения. Я в этом убедился, работая с ним на протяжении многих лет.

MJ: Можете рассказать о ситуациях, которые вы ему помогли разрулить?

Они по большей части были связаны с ближневосточными делами, в последние годы — с иракской войной. Помню, на Генассамблее принимался очередной проект резолюции по Ливану с поправкой, которая не очень нас устраивала.

Я увидел, как Лавров, не имея на этот счет никаких указаний из Москвы (да их и получить времени не было), среагировал без нервозности, очень четко, оперативно и принял решение, которое оказалось правильным.

Главный принцип Лаврова в работе: «Каждый должен знать свой маневр». А он осуществляет общее руководство и задает стратегическое направление, определяет приоритеты

Помню одно наше председательство в Совете Безопасности: мы в течение месяца по одному только арабо-израильскому вопросу провели в СБ около сорока консультативных заседаний — каждый день или по два раза в день, иногда ночью, и всякий раз Лавров вел себя весьма профессионально, а мы ему помогали.

MJ: А ведь до 1996 года в Москве кресло министра занимал человек, с которым вы сидели в одной комнате, и он, как сейчас принято говорить, проводил линию, которая не способствовала утверждению России как великой державы. Лавров же — убежденный государственник, нацеленный на продвижение российских интересов…

В меру наших возможностей мы все-таки могли удерживать курс, который соответствовал интересам России. Тем более что в 1996 году пришел другой человек — Примаков…

MJ: А в следующем году вы уехали домой, оставив соратника в этих новых условиях.

Дело в том, что прошло пять лет, командировка закончилась, и я вышел на работу в ДМО, но уже в качестве заместителя директора. А к соратнику в Нью-Йорк я вернулся по его предложению через два года — была ротация, и нужен был человек на место первого заместителя.

MJ: И Лавров вас порекомендовал?

Да, он приехал в Москву и сказал: давай назад. Ему всегда были нужны люди, на которых он мог положиться, с которыми ему комфортно. Таким образом, я с ним проработал в Нью-Йорке все последующие годы вплоть до его назначения министром. В общей сложности десять лет с небольшим перерывом.

MJ: На этот срок пришлось 11 сентября 2001 года.

Да, я помню это утро. Мы завтракали в нашем пентхаусе на 13-м этаже постпредства (там располагаются квартиры: одна представительская, для министра, а во второй живет первый зам) и смотрели по телевизору новости, но вначале не поняли, что произошло. Посмотрели в окно, а там дым поднимается где-то вдали. И по телевизору стали передавать, что вроде бы в небоскреб врезался маленький спортивный самолет. Информация сумбурная. А у нас совещание у постпреда в 9:15. Мы собрались, чтобы обсудить текущие рабочие вопросы, и инциденту не придали особого значения. Однако буквально через полчаса стало ясно: ситуация крайне серьезная! Мы стали свидетелями настоящей трагедии. Город был закрыт, все магистрали и мосты перекрыты, люди шли потоком пешком, потому что транспорт не работал… В ООН, естественно, было введено чрезвычайное положение.

MJ: Не было опасений — вдруг третья мировая война?

Страшно не было, но было стойкое понимание, что эта террористическая атака вносит совершенно новый элемент в международную ситуацию. В ООН стали смотреть на мировые дела через призму этой трагедии, думать о том, как совместно противостоять терроризму.

MJ: В марте 2004 года Сергей Лавров уехал в Москву получать министерское назначение. Что он вам при этом сказал?

Дело в том, что в тот период я готовился к переходу на работу в Секретариат ООН, в офис генсека. Там нужен был наш человек. В ходе обсуждений и переговоров по кандидатуре решили утвердить меня. И когда Лаврова вызвали в Москву, я был в процессе перехода в ООН. Кстати, он поехал, ничего не подозревая (хотя, возможно, предчувствия у него были), мы готовились к очередному уикенду, обсуждали предстоящую игру в футбол. И тут он вызывает меня и говорит: не получается, в субботу надо лететь в Москву.

А вернувшись и начав собирать, как говорится, вещи, он попросил: не уходи пока в ООН. Сказал, что нежелательно оставлять постпредство без руководства, пока не назначат нового постпреда. Я согласился и исполнял обязанности постпреда до мая. Мне это было не в новинку, я осуществлял эти обязанности не раз, когда Лавров уезжал в отпуск или в командировку.

MJ: Когда-то вы сели на место Трояновского, но вас бог миловал. А на подмене Лаврова было что-то неординарное?

Да, было. Сложилась непростая ситуация вокруг урегулирования кипрского вопроса, западники пытались продавить через СБ резолюцию, одобряющую так называемый план Аннана по Кипру. Для киприотов он был неприемлем, а мы всегда их поддерживаем. Считаем, что прочного урегулирования кризиса, причем любого, не может быть без согласия на это сторон. И западники пошли на откровенный шантаж, стали ставить резолюцию на голосование, предполагая, что Россия ее не заблокирует, пропустит. И мне пришлось накладывать вето. Конечно, сверившись предварительно с Москвой. Кстати, киприоты очень благодарили меня за этот шаг и каждый раз говорят мне об этом.

MJ: Часто накладывали вето в СБ ООН?

Очень редко, тем более в тот период. Мы давно его не использовали, всегда стремились найти консенсусное решение. Но тут, что называется, нашла коса на камень. Возникла нестандартная ситуация, и я даже звонил Сергею Викторовичу, который был уже министром, пытался получить подтверждение ранее согласованным инструкциям, как себя вести в этом случае. MJ: Что он сказал? Ночью связался с ним, он сказал: «У тебя же есть указания— мы такую резолюцию не поддерживаем. Вот и действуй». Вето вызвало бурную реакцию везде в мире и в ООН, но киприоты благодарили, чуть не записали меня в национальные герои Кипра, говорили: «Спасибо, что вы спасли нас от этого коварного плана!»

А недели через две я наконец оказался в Секретариате ООН, где проработал четыре года в офисе Генерального секретаря Кофи Аннана.

MJ: Работа в Секретариате ООН, наверное, штучное дело для любого дипломата. Как оцениваете этот опыт?

Я занимался вопросами противодействия терроризму, участвовал в подготовке документа под названием «Всеобъемлющая контртеррористическая стратегия», который до сих пор актуален. В нем все расписано — какие меры нужно применять в борьбе с террористами на международном уровне. Он, как мы говорим, до сих пор на столе, им руководствуются.

Но я не считаю, что это лучшие мои годы в дипломатической карьере. Работа там весьма специфическая. Ооновская бюрократия очень неповоротлива, много интриг и трений между представителями различных государств, есть свои кланы. Иными словами, работа в постпредстве и работа в Секретариате ООН, что называется, две большие разницы.

MJ: Вы были частью какого клана?

Никакого! Наши соотечественники, как всегда, стоят особняком… Но я узнал еще лучше, что такое ооновская кухня. А потом настал момент, когда в МИДе менялся директор Департамента международных организаций, и в один из своих приездов Лавров сказал: «Хватит тебе сидеть тут, давай в Москву!» Я вернулся в апреле 2008 года и стал директором своего родного департамента. Но проработал всего около трех лет, с отъездом Александра Яковенко послом в Лондон я был назначен заместителем министра.

MJ: Опять ротация? Или министру вы были нужны, как в Нью-Йорке?

А. Яковенко просидел на этой должности лет шесть, так что, с одной стороны, ротация, а с другой— повышение было логичным, поскольку в досье этого замминистра как раз и входит кураторство международных организаций.

MJ: Вы были на этом посту дольше Яковенко — семь лет. Правда, в вашем случае можно считать год за два: тогда случились «арабская весна», Украина, Крым, отношения с Западом покатились по наклонной плоскости…

Да, все эти события естественным образом отразились на международных площадках, и если раньше мы рассматривали ООН как место, где можно и нужно искать общеприемлемые консенсусные решения, то с недавних пор она с подачи некоторых западных стран все больше превращается в полемическую площадку, причем излишне политизированную, направленную не на поиск решений проблем, а на выдвижение политических обвинений и проведение своих узконациональных повесток. ВСБ происходят постоянные политические дебаты, которые выплескиваются в СМИ. Наши западные партнеры, к сожалению, еще до выступления в ООН бегут под телекамеры и излагают свою позицию. Это не наша политика и не наша линия, мы никогда этим не занимались. Получается, им совершенно не нужно искать практические решения— им нужно сразу обвинить Россию. Так дипломатия не делается.

То же самое могу сказать теперь и о женевской площадке. И на Конференции по разоружению разговор идет не о поиске решений конкретных проблем, выработке договоренностей по разоруженческим темам — она используется нашими партнерами для публичных обвинений России. Или возьмите Совет ООН по правам человека — там тоже сплошная политизация, обвинения неугодных режимов, принятие соответствующих резолюций по правам человека в отношении конкретных стран. Потом это все перебрасывается в СБ ООН. И делается это по одной простой причине: решения, принятые в Женеве, не влекут за собой конкретных мер воздействия, а в СБ ООН можно принимать решения санкционного характера.

70 лет — cерьезный рубеж. Что дальше? Будем продолжать работать на благо нашей Родины, пока есть силы и решение на это руководства

MJ: Вы так долго пробыли замминистра — какую пользу получили в плане профессионального роста?

Огромную. Главное, наверное, в том, что я получил более широкое видение международных проблем, понимание взаимосвязей между отдельными направлениями международной жизни, ведь мне пришлось курировать не только ДМО, но и Управление по гуманитарным и правочеловеческим проблемам, а также ЮНЕСКО, где очень интересное поле деятельности. Не могу не упомянуть и спортивную дипломатию, которая теперь играет все возрастающую роль. Удалось участвовать в подготовке Универсиады в Казани, а также Олимпийских игр в Сочи.

MJ: В 2018 году вам предложили Женеву. Тоже логичное назначение: международная площадка и проблемы, которые вам знакомы. Что дали эти два года?

Я стал глубже и четче понимать работу специализированных организаций, которые входят в систему ООН. До приезда сюда я не очень представлял себе сферу деятельности, например, Всемирной организации интеллектуальной собственности или Международного союза электросвязи. Они все разные, но все важны для России. Скажем, ВОЗ из-за ситуации с коронавирусом сейчас вышла на первый план.

MJ: В августе вам исполнится 70 лет — cерьезный рубеж. Что дальше?

Дальше — будем продолжать работать на благо нашей Родины, пока есть силы и решение на это руководства. С Министром.